Акт коммуникации не есть способ осуществления интенции говорящего, но результат взаимодействия интенции всех (двух или более) участников коммуникации. Хотя интенция говорящего по преимуществу активна, направлена вовне, а интенция слушающего рецептивна, тем не менее коммуникативный акт необходимо изменяет тем или иным образом психическое, ментальное состояние как первого, так и последнего.
Вышеизложенное в полной мере относится к директивному коммуникативному акту. В традиции Остина–Серля директивный речевой акт есть некое высказывание адресанта, которому последний придает директивную иллокутивную силу, позволяющую каузировать заранее предсказуемое изменение во внутреннем состоянии слушателя, а как результат этого стимулировать конкретное действие адресата. Таким образом, в поле зрения теории речевых актов оказывается, по словам О.Розенштока-Хюсси (Розеншток-Хюсси, [1963], 1994), лишь 50% содержания реального акта коммуникации. Слушающий представляется в виде машины, которая при умелом с ней обращении точно исполняет все желания адресанта. Но ведь живое человеческое общение не есть общение оператора с компьютером, работающим согласно заложенной в него программе. Адресат – такой же человек, как и говорящий, и его интенция в коммуникативном акте не менее важна, чем интенция говорящего. И только при удачной комбинации этих двух интенций (благоприятной для говорящего) возможен ожидаемый говорящим результат – совершение адресатом того или иного действия.
Именно поэтому, хотя директивное высказывание актуализируется одним из участников коммуникации, этой актуализации предшествует диалог говорящего со слушающим (диалог в самом широком смысле слова, вербальный и невербальный, непосредственно предшествующий данному директивному высказыванию и охватывающий весь опыт личного и заочного общения коммуникантов). Поэтому, несмотря на столь очевидный, на первый взгляд, волюнтаризм директивного высказывания, оно является, как и любое другое высказывание, лишь составляющей частью коммун-икации ( лат. communus - общий ), общ-ения свободных людей. Один из главных недостатков прагматики – рассматривание слушающего, адресата в качестве объекта речевой деятельности. Это недопустимо на уровне конкретного коммуникативного акта, тем более это недопустимо в теоретических и нормативных построениях.
В гносеологии давно признано (например, феноменология Э.Гуссерля, интуитивизм Н.О.Лосского), что истинное познание предмета невозможно без интенционального сосредоточения. Гуссерль активно использует такие термины античной философии, как νοήσις – умозрение или мышление и νοήμα – взаимодополнительные аспекты интенциональной направленности сознания. Ноэзис есть осмысливающая направленность сознания на объект, который, в свою очередь, как носитель смысла есть ноэма… При феноменологическом восприятии мы можем и должны ставить вопрос о сущности: что есть ’воспринимаемое как таковое’, какие сущностные моменты скрывает оно в себе самом, будучи вот этой ноэмой восприятия. И тогда мы получим ответ в своей чистой концентрации относительно данной сущности: мы можем адекватно, с полнейшей очевидностью, описывать‘являющееся как таковое’”(Гуссерль,1994, 75,80-81).
В силу ограниченности возможностей человеческого сознания, “…каждый акт знания дает о предмете есть только выборка из сложного состава его, только отрывок, выхваченный из него. Чтобы познать сполна даже лист клена, нужно было бы направить на него бесконечное количество актов внимания и различения, а для совершения бесконечного числа их не хватило бы всей нашей жизни”(Лосский,1999, 338). Именно поэтому каждый акт познания необходимо болжен быть актом интенциональным.
Акт восприятия непременно должен соответствовать природе данного предмета. “Человек, желающий судить о предмете, должен быть готов обратиться к нему именно теми силами и способностями своего существа, которых он потребует… Человек должен уметь приспособляться к тому способу бытия, который присущ данному предмету; он должен ставить в его распоряжение всю “клавиатуру” своих человеческих способностей. Только таким путем он построит верный “мост” к предмету” (Ильин,1994, 440-441). Таким образом, между познающим и познаваемым устанавливается “гносеологическая координация”, которая и позволяет совершить акт истинного, реального познания. Согласившись с вышеизложенной точкой зрения, разве не можем мы с полным правом утверждать необходимость “коммуникативной координации” в процессе общения двух индивидов, необходимость замены волюнтаристского подхода к адресату подходом, включающим в себя созерцание и вчувствование в “микрокосм” собеседника. Акт коммуникации должен быть ответственным, а не утилитаристским. Мы же, к сожалению, наблюдаем в современной прагматике , что интенция адресанта ставится во главу угла , а адресат рассматривается не более как средство к осуществлению этой интенции.
Несмотря на все социально-иерархическое, родовое, ситуативное и прочее неравенство, все люди обладают свободной волей. Вопрос – выполнять или не выполнять желание говорящего, заключенное им в директивное высказывание, – в каждом конкретном случае решает адресат. Даже самый категоричный по форме приказ суть только призыв к адресату, и утверждать а priori его 100%-ную эффективность может только весьма самонадеянный субъект.
Итак, директивное высказывание есть один из компонентов коммуникации. Актуализируемое говорящим, директивное высказывание – это сложный продукт, в образовании и функционировании которого принимают участие оба участника коммуникации, непосредственный ситуативный контекст высказывания, социальная и языковая среда, к которой принадлежат коммуниканты и общий для них культурно-исторический фон.
Попробуем представить себе в общем виде как происходит рождение директивного высказывания.
Коммуниканты, находящиеся в конкретной социокультурной и языковой среде, в определенной точке пространственно-временного континуума, а также при наличии еще более или менее значительного количества общих для них, а частью и индивидуальных обстоятельств и условий (к числу последних можно отнести внутреннее состояние коммуникантов, их личный опыт, знания, социальный статус и пр.), вступают в общение, которое актуализируется в большинстве случаев в форме вербальной коммуникации (наряду со вспомогательными в данном случае мимикой, жестами, положением тела и пр.)
Директивное высказывание, как уже упоминалось выше, есть элемент коммуникации. Говорящий – тот, кто актуализирует это высказывание – приходит к выводу, что настоящее положение вещей в какой-либо своей составляющей требует изменения, причем это изменение диктуется либо объективными для коммуникантов причинами, либо оно необходимо для оптимизации состояния или положения самих коммуникантов (говорящего, адресата или обоих).
Итак, один из коммуникантов осознает какую-либо из указанных причин как насущную проблему, требующую разрешения. Исходя из наличных обстоятельств, он понимает, что исполнение возникшей задачи требует или их совместного с другим участником коммуникации действия, или индивидуального действия другого коммуниканта.
Если, по мнению говорящего, его собеседник знает о возникшей задаче, то ему остается лишь предложить исполнить необходимое действие. В противном случае, первому коммуниканту, адресанту, необходимо предварительно сообщить адресату о возникшей задаче. Также, если адресант знает, как совершить предполагаемое действие, а адресат этого не знает, то первый сообщает об этом второму. Также возможен случай, когда адресат и адресант совместно приходят к решению о способе исполнения действия. Все это имеет, тем не менее, лишь вспомогательное значение по отношению к главной, побудительной функции директива.
Убедившись заранее, что адресат знает, что и как надо делать, или дав ему соответствующие разъяснения, адресант совершает собственно акт побуждения к действию. Адресат, принимающий участие в диалоге, воспринимает директивное высказывание в общем социально-культурном и конкретном ситуативно-коммуникативном контексте. Высказывание выступает как определенный знак, актуализирующий в сознании адресата определенные фрагменты этих контекстов. Причем необходимо отметить, что поскольку в коммуникации принимают участие два субъекта, упомянутые фрагменты контекстов будут иметь в сознании адресата и адресанта более или менее различную смысловую, ценностную, эмоциональную окраску.
Если адресат, восприняв сообщение и мысленно воспроизведя обозначаемую им ситуацию, соглашается с тем, что данная ситуация требует по тем или иным причинам определенного действия, и что он, адресат, в состоянии его совершить, он совершает это действие. Здесь надо заметить, что хотя адресат во всех случаях сам принимает решение о совершении или несовершении действия, адресант может в целях усиления воздействия на адресата – потенциального исполнителя действия – использовать различные виды мотивации – угрозу, убеждение, просьбу и пр., которые, по мнению адресанта, могут способствовать росту директивной иллокутивной силы высказывания.
Из всего вышесказанного ясно видно, что вопрос "How to do things with words?" только на первый взгляд допускает простой и однозначный ответ: построй свое высказывание согласно определенным правилам, или еще лучше, используй один из предлагаемых образцов – и твоя цель достигнута – твой собеседник непременно воплотит твое намерение, если он только в здравом уме.
Человеческая личность уникальна, уникален и каждый человеческий поступок. Огромная пропасть разделяет реальные поступки людей и их схематически-обобщающие описания. Огромная пропасть разделяет двух, пусть даже и близких друг другу людей, Слово не может уничтожить этой пропасти, но может стать мостом, по которому мысль более или менее успешно перебирается с одного берега на другой. Каждый раз этот мост приходится возводить заново, но, безусловно, люди сначала учитывают расстояние, отделяющее их от другого берега, "погодные условия", учитывают ошибки и удачи прежних строительств, своих и чужих, "тяжесть" мысли, которую придется выдержать очередному мосту, и, наконец, отправляют мысль в путь. Но что ждет эту мысль на другом берегу – можно только догадываться, опять-таки принимая во внимание свой и чужой опыт, но, тем не менее, понимая, что на тот берег твоя власть не распространяется, и твоя мысль уже в чужих руках.
Исследователь директивных высказываний пытается понять, чем же могут руководствоваться люди, выбирая конкретную вербальную форму для выражения своей директивной интенции, а также, чем могут руководствоваться люди, когда они принимают решение о позитивной или негативной реакции на директивное высказывание.
Итак, во-первых, стоит задаться вопросом: какие высказывания следует признать директивными? Очевидно, все те, функция которых – оказать определенное воздействие на адресата. При этом часть этих высказываний будет чисто директивными:
Говорящий хочет, чтобы адресат совершил (или не совершал, в случае прохибитива) те или иные действия, и действия эти могут быть самыми разнообразными (как физического, так и психического характера).
Значительная часть директивов имеет более специальный характер.
Мы имеем в виду высказывания, где интенция говорящего сводится к просьбе или требованию к адресату сообщить определенную информацию:
Cледует особо остановиться на последней группе директивов. Значительная и даже большая часть из них использует в качестве средства выражения вопросительные предложения. А как же быть с традиционным делением предложений на повествовательные, вопросительные и побудительные? Деление это сугубо формальное и относится лишь к интонационному и отчасти грамматическому аспектам предложения (а, следовательно, и высказывания), причем к последнему в большей части относительно английского языка с его фиксированным порядком слов, и в гораздо меньшей – к русскому с более свободным порядком слов (впрочем и в английском языке возможны вопросы с прямым порядком слов, но об этом – чуть ниже).
Если говорить о функциональном аспекте, то в современной лингвистике давно признано, что директивная интенция может быть выражена и с помощью повествовательных (Smoking is prohibited; Cтоянка автотранспорта запрещена), и с помощью вопросительных предложений (Can you do it for me, please? Не могли бы вы пересесть на другой стул?). Однако функции вопросительных предложений в этих работах недостаточно прояснены. Так, большинство примеров, разбираемых в этих исследованиях (например, у Дж.Серля, посвятившего одну из своих работ косвенным речевым актам (Серль,[1976],1986), относится к таким вопросительным предложениям, где формально выражен момент директивности (модальные глаголы, семантически – директивные слова), прочие же типы этих предложений не рассматриваются. Другой известный линтвист, А.Вежбицка, заверяет (Вежбицка, 1985), что вопросительные высказывания имеют свою собственную функцию, отличную от директивной, а именно – удовлетворение потребности говорящего в конкретной информации: «Я полагаю, что главный компонент вопроса выражает ‘желание’ знать, а не ‘желание’повлиять на кого-либо таким образом, чтобы заставить его сделать так, чтобы мы знали» (там же, 261). Тут мы опять сталкиваемся с одним из главных “грехов” прагматики – исключительным вниманием к позиции говорящего и игнорированием позиции адресата. Разве для адресата ответ на заданный ему вопрос не будет реакцией, речевым действием, которое он исполняет, идя навстречу желанию собеседника? Так в чем же тогда функциональное отличие вопроса от просьбы, например:
-Что ты знаешь об этом?(вопрос)
- Расскажи мне об этом (просьба)
Для адресата тут разницы никакой нет. Говорящий, задавая вопрос, конечно, прежде всего руководствуется желанием восполнить недостаток информации, но и он не может не понимать, что это восполнение будет результатом действия адресата – сообщение запрашиваемой информации.
Можно заметить, что директивная интенция в данном случае является вторичной, вспомогательной. Но не так ли обстоит дело и со всеми директивными высказываниями? Ведь все действия, к которым говорящий призывает адресата вызываются той или иной внешней или внутренней мотивацией – первопричиной этих действий. Поэтому, хотя вопрос и обладает рядом особенностей, имеется достаточно оснований к тому, чтобы считать, что чаще всего вопросительные предложения заключают в себе и директивную интенцию. Чаще всего, однако, не всегда.
Академическая “Грамматика русского языка” дает такое определение вопросительных предложений: “Вопросительными называются предложения в которых посредством интонации, а также посредством специальных слов или словорасположения говорящий выражает свое желание узнать что-либо от собеседника” (Грамматика русского языка, 1960, § 409).
В действительности, функции вопросительных предложений могут быть весьма различными. Укажем хотя бы на риторические вопросительные предложения.
“Риторические вопросы с функциональной точки зрения – псевдовопросы, поскольку говорящий сам прекрасно знает то, о чем он “спрашивает”…, риторический вопрос задается не для того, чтобы получить какую-то информацию, а наоборот для того чтобы передать собеседнику какую-то информацию, сообщить ему свое мнение, убедить его в чем-то” (Рестан, 1972, 97 ).
В только что процитированном капитальном труде норвежского слависта Пера Рестана проводится весьма тщательный семантико-функциональный анализ вопросительных предложений, который не оставляет никаких сомнений в их многофункциональности.
Весь этот экскурс, касающийся вопросительных предложений имел целью устранение сомнений по поводу того, что вопросительное высказывание является лишь разновидностью директивных высказываний. И еще одно следствие – директивные высказывания могут выражаться всеми типами предложений – побудительными, повествовательными, вопросительными.
Переходя к анализу формального аспекта директивных высказываний, и в свете диалектики сущности и явления и процесса предикации, по-видимому следует начать с реконструкции виртуального “архетипа” любого директива. На первый взгляд эта конструкция крайне проста и очевидна: “сделай Х”. На самом деле, несмотря на то, что в своей актуальной реализации директивы часто (может быть чаще, чем следовало бы) имеют именно такую форму, она есть лишь своего рода редукция первоначальной виртуальной конструкции. Все написанное выше имело своей единственной целью – доказательство этого положения. Говорящий может обратить свою команду “сделай Х” к инструменту, который в состоянии это Х исполнить – к компьютеру, лошади, лифту. При этом он использует понятный для этих инструментов способ сообщения им этой своей команды. В лице же собеседника, адресата того или иного словесного высказывания, говорящий имеет равного ему субъекта, наделенного разумом и свободной волей, поэтому единственная возможная форма директивного высказывания – Я считаю, что тебе следует сделать Х, так как… (излагается мотивация, которая должна, по мнению говорящего, убедить адресата в необходимости исполнения Х).
Конечно, неизбежен вопрос – как же соотнести этот виртуальный инвариант с реальными директивами, подавляющее большинство которых имеет совершенно иные конструкции, не имеющие, казалось бы, ничего общего с нашим “архетипом”. Действительно, на каком основании можно считать высказывания типа:
– Go away!
- Are you reading something interesting?
- Ko мне!
- Сколько тебе лет?
актуальными вариантами этой конструкции ?
Подобные трансформации действительно были бы невозможны, если бы человеческое общение не было опосредовано коммуникативным контекстом и языковой конвенцией. Очевидно, наличие именно этих двух факторов и позволяет редуцировать, сворачивать виртуальную конструкцию при переводе ее в актуальное состояние в процессе передачи сообщения от говорящего к адресату; адресат, в свою очередь, производит обратный процесс восстановления всех членов исходной конструкции, имплицитно содержащихся в актуальном высказывании. Вот что пишет по этому поводу уже цитировавшийся выше Пер Рестан: “Под наличием какого-то члена нередко понимают, что данный член словесно выражен в предложении. Однако такая концепция кажется слишком узкой формалистической. Наличие какого-то члена не означает, что данный член обязательно должен быть выражен лексическими средствами… (Рестан, 1972, 36).
Из сказанного вытекает, что реальная фраза ‘Который час?’ при своем развертывании будет иметь вид: ‘Я считаю, что тебе следует сообщить мне, который сейчас час, ибо у тебя на руке есть часы и для тебя, по-видимому, не будет трудным взглянуть на них и узнать время, а затем сообщить мне, часов не имеющему, но желающему узнать время; исполнив это, ты окажешь мне услугу.’
Обращаясь к представителю народа, который развивался изолированно от нашей цивилизации (если предположить, что у них есть часы и тот же счет времени), говорящему пришлось бы изложить свой вопрос-просьбу именно в таком, а может быть и еще более развернутом виде. У нас же справка о времени является конвенциональным актом, где краткий вопрос ‘Который час? ’ является своего рода сигналом развернутого директива. Другие же, менее конвенциональные акты не могут принимать такой имплицитной формы, а часть из них будет приближаться, или даже в полном виде воспроизводить, виртуальное высказывание.
- I want one boy to be at Mordecai Smith’s landing-stage opposite Millbank to say if the boat comes back (Conan Doyle).
- I think, Watson, that if we drive to Baker-street we shall just be in time for breakfast (Conan Doyle).
- Я бы вам советовал некоторое время не посылать его вовсе в школу, пока он уймется … и гнев этот в нем пройдет … (Достоевский).
- А я бы только просила вас сократить вашу политическую мудрость, а то людей с обедом задерживаете (Соловьев).
В приведенных примерах говорящий разъясняет побудительную причину предлагаемых действий, так как других источников этой информации у адресата в данном случае может не быть. Чаще же эти источники (один или более одного сразу) наличествуют. Это – предыдущие реплики диалога или предшествующие по времени разговоры, самые различные невербальные аспекты коммуникативного контекста (то что собеседники видят, слышат, чувствуют и прочее), общее только им, или какой-либо группе людей (семье, банде, художникам, англичанам, христианам) знание. Источники эти бесконечно многочисленны и разнообразны, и различная их комбинация приводит к бесчисленным вариациям нашего директивного архетипа, к удалению, имплицированию различных компонентов его структуры.
Важно отметить одно из “побочных” следствий изменения формы директивного высказывания при его переводе из виртуального состояния в актуальное. Это своего рода мифологизация высказываний, то, о чем так много писал Ролан Барт.
А.Ф.Лосев в своей “Диалектике мифа”(1930) писал: «Миф не есть выдумка или фикция, не есть фантастический вымысел. Это заблуждение почти всех «научных» методов исследования должно быть отброшено в первую голову. Разумеется, мифология есть выдумка, если применить к ней точку зрения науки, да и то не всякой, но лишь той, которая характерна для узкого круга ученых новоевропейской истории последних двух-трех столетий… Это не выдумка, но наиболее яркая и подлинная действительность. Это – совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола» (Лосев,1999, 209-210). Миф, по Лосеву, есть символический план бытия, с различной степенью откровенности или прикровенности являемый в любом факте наличного, феноменального бытия.
Ролан Барт исследует миф с семиотической и лингвистической точки зрения. В своей книге «Мифологии»(1956), он, в частности пишет: «Миф является вторичной семиотической системой. Знак…первой системы становится всего лишь означающим во второй системе. Материальные носители мифического сообщения, какими бы различными они ни были, как только они становятся составной частью мифа, сводятся к функции означивания…Миф – это сообщение, определяемое в большей мере своей интенцией, чем своим буквальным смыслом, и тем не менее буквальный смысл, так сказать обездвиживает, стерилизует, представляет как вневременную, заслоняет эту интенцию»(Барт,1994, 78-89).
У нас в данном случае речь идет о сознательном или бессознательном завуалировании, а подчас и подмене мотивации высказываний. В отношении директивов эта мифологизация наиболее ощутима. Именно она привела к тому, что многие исходные формы директива считают конструкцию “сделай Х”. Именно эта мифологизация привела к появлению в прагматике терминов “прескриптор”(имеется в виду говорящий), “предписываемое действие”, тогда как мы установили, что решение об исполнении или неисполнении предлагаемого действия – исключительная прерогатива адресата, отсюда относительность всех команд, предписаний, приказов и т. д. Однако, сила мифа в современном обществе ничуть не ослабела по сравнению с “мифологической” античностью. Именно поэтому, категорически и безапелляционно выраженный директив часто воспринимается нами как нечто неотвратимое, как рок, которому мы должны следовать вне зависимости от нашего личного отношения к нему и его основаниям, его источнику. Те, кто издает эти команды также считают, что они не подлежат не только обсуждению, но даже осмыслению. В результате и получается полное уподобление адресата бессловесному инструменту для достижения определенных целей. В последнее время лица, издающие директивы, в особенности это относится к общественным указателям (Public Directives), сознательно придают им форму, которая при минимальном раскрытии мотивации, которая часто бывает недостаточной, обеспечивала бы максимальную эффективность этих директивов.
Итак, перед нами стоит задача – рассмотреть переход от виртуального директива к реальному директивному высказыванию, воплощенному в конкретном коммуникативном акте и выявить и описать основные факторы как лингвистического, так и экстралингвистического характера, обуславливающие этот переход.
Как уже отмечалось, реальные директивные высказывания весьма редко сохраняют в себе все компоненты виртуального инварианта. Эти высказывания реализуются с помощью всех типов предложения – повествовательного, побудительного, вопросительного. Директивный коммуникативный акт может содержать в себе одно, два или более предложений. Он может реализовываться в одной ремарке говорящего, а может и в нескольких:
- А много ли до вашего села конного пути?
- Пять часов с лишком.
- А другая-то дорога к вам есть, короче?
- Есть, есть. Есть дорога через ущелья.
- Конному пройти можно?
- Можно.
- А орудиям?
- Трудно будет. А можно (Соловьев).
Конечно, каждую реплику вопрошающего можно считать отдельным высказыванием, но с другой стороны, все они объединены одной интенцией – побудить адресата сообщить конкретную информацию, относящуюся к определенной теме (особенности дороги до села). Количество ремарок зависит от сложности и объема информации, ожидаемой от адресата.
Часто один коммуникативный акт содержит предложения различных типов:
В тех случаях, когда мотивация предлагаемого действия неочевидна, говорящий сообщает адресату сведения, которые могли бы убедить его в необходимости исполнить просьбу. Эти сведения сообщаются им в придаточном предложении, или в отдельных повествовательных предложениях, включаемых в состав директивного высказывания и являющихся вспомогательными по отношению к главному – побудительному.
Как правило, одно из предложений является собственно директивным и содержит в себе побуждение к действию, а другое (другие) является мотивационным, раскрывая причины, вызывающие необходимость этого действия:
В ситуации использования директивных высказываний говорящий является, как правило, инициатором действия, а адресат – его предполагаемым исполнителем. Тем не менее, не только в тех редких случаях, когда адресат и исполнитель действия – разные люди, или когда говорящий обращается к одному из нескольких людей, которые в данной ситуации могли бы стать его адресатами, но и в более частотных случаях общения tête-à-tête, говорящий называет адресата по имени, званию, или как-либо иначе, то есть использует обращение. Казалось бы, необходимости в этом нет, адресат безусловно поймет, что говорящий обращается именно к нему и без всякого обращения. Однако, исследованный нами корпус примеров показал, что в 24% русских директивных высказываний и 29% английских присутствует та или иная форма обращения – чаще всего это имя или фамилия, общепринятые формы обращения к незнакомым и малознакомым людям.
Обращения бывают весьма различными и их можно классифицировать по многим критериям, например, по стилистическому и ситуативному, как это делает Л.В.Брагина (Брагина, 2000).
Обращения могут быть обусловлены как постоянными характеристиками людей (имя, пол, национальность), относительно устойчивыми (профессия, возраст, внешний вид, характер и привычки и т.д.), так и переменными, ситуативно обусловленными (сосед, земляк, больной, мальчик в красной куртке и тому подобное, наконец, ты и вы).
По стилистическому критерию Л.В.Брагина выделяет обращения элитарные, среднелитературные, литературно-разговорные, фамильярно-разговорные, просторечные, народно-речевые и профессионально-ограниченные (там же, 45). Наиболее частотными автор признает второй, третий и четвертый из указанных типов.
В русском языке наиболее частотные, универсальные обращения– господин, госпожа, милостивый государь, сударь, сударыня, товарищ, гражданин (в советский период) и менее формальные – голубчик, любезный, уважаемый, а также титулы, звания или профессии адресатов; то же самое в английском – Jack, Мr. Watson, Dr. Watson, Sir, Madam, Miss, my Lord, Colonel, Mother, cabby, dear boy etc.
Частое использование обращений в ситуации, где прямая необходимость в них отсутствует, очевидно объясняется мнением говорящего (подкрепляемым его коммуникативным опытом), что обращение косвенным образом усиливает иллокутивную силу высказывания, действуя на адресата подобно вежливым формулам, то есть способствуя его благорасположению к говорящему и его просьбе.
Следует остановиться и на только что упомянутых формулах вежливости. Они, так же, как и обращения (в указанном выше типе высказываний с очевидным адресатом), не являются необходимыми в структуре директивов и, как можно было заметить, в виртуальном директиве их нет. Тем не менее использование вежливых слов и конструкций характерно именно для директивных высказываний, порой даже для весьма лаконичных, эллиптических (в числе исследованных нами русских примеров количество “вежливых “ директивов достигает 8,5%, а в английских – их 18%). К способам придания высказыванию “вежливого” вида относятся помимо интонации (которая практически не фиксируется на письме, а потому и не анализируется здесь) специальные “вежливые” слова, обороты, а также синтаксические конструкции. Рассмотрим наиболее употребимые из них.
Как показал анализ примеров, “вежливых” директивных высказываний относительно немного, особенно в русском языке.
Что касается русских “вежливых” слов, то это, конечно, - пожалуйста (2% примеров), глаголы пожалуйте, прошу, извольте, соблаговолите (3% примеров), частица –ка, прибавляемая к глаголам в повелительном наклонении, а также показатель условного наклонения – бы (3% примеров). Остальные индикаторы вежливости не являются регулярными и общее их количество по сравнению с только что приведенными весьма невелико.
Английские индикаторы вежливости – эквивалент русского пожалуйста – слово please (4% примеров), которое стало особенно популярным в современном английском, вытеснив ряд своих конкурентов – pray (3% примеров прошлого и начала нынешнего века), kindly, обороты if you would be kind enough, if you have the great kindness/goodness, like a good man/boy, а также и своего “предка” – if you please. Там, где 70 лет назад англичане употребили бы одну из названных формул, ныне почти исключительно используется please. Кстати, подобная тенденция унификации индикаторов вежливости, хотя и в меньших масштабах, наблюдается и в русском языке, где слово пожалуйста также вытесняет другие “вежливые” формулы.
Еще одна особенность современного состояния русского, а в более значительной степени – английского языка – более частое использование вопросительных конструкций (в русском языке с модальным глаголом мочь или частицей ли, в английском – с модальными глаголами can, could, will, would). Но об этом подробнее – в разделе, касающемся вопросительных предложений.
Еще одним способом повышения директивной иллокутивной силы высказывания являются лексические и синтаксические интенсификаторы. В русских директивах это – повторение глагола, обозначающего предлагаемое действие, либо объекта этого действия (е.g.: Воды! Воды!), либо субъекта действия, то есть обращение (Человек! Человек!! [подойди сюда]) – всего 7% от общего числа примеров; затем специальные усилительные слова – лучше, живо, быстро, мигом, непременно, так, ну, да и прочие – 5,5% примеров; и, наконец, частица же (Подойди же сюда) – 4% примеров.
В английских директивах интенсификаторы встречаются реже (что, очевидно, подтверждает мнение о том, что англичане предпочитают апеллировать не к чувству, а к разуму – действительно, эксплицитная вербальная мотивация действия в английских примерах весьма частотна, чего о русских директивах сказать нельзя).
В 3% исследованных высказываний наличествует повторение одного из членов директивной конструкции. Затем идет эмфатическая конструкция с глаголом do (e.g.: Do sit down) – 1% примеров. Также достаточно часто употребляются обороты for God’s/Christ’s/Heaven’s/Goodness sake. Усилительный эффект может иметь наречие really, которое часто может использоваться в эллиптических высказываниях:
- Really, sir! [You should not do that]
- This really grows outrageous, Mr. Blessington [It is too much, you must stop it] (Conan Doyle).
Можно также встретить глагол come, имеющий значение интенсификатора,
Come, come, Mr. Merryweather, tell us all about it.
Этот глагол также может усиливаться частицей on, в последнее время ее можно встретить и с другими глаголами – императивами, которые приобретают благодаря ей значение призыва к продолжению действия (Shine on, go on etc.).
Наконец, в английском языке чаще, чем в русском, актуализируется в более или менее оригинальном виде виртуальная пропозиция директива в высказываниях, начинающихся со слов: I beg/ implore/ entreat/ insist/ strongly recommend you.Правда и среди английских примеров число подобных достигает лишь 1% от общего количества. В русском языке их еще меньше:
Убедительно и вас прошу не беспокоиться и не стесняться (Достоевский).
Исследование директивных высказываний в рамках диалогического подхода приводит нас к следующим выводам: